заводе выговор с занесением в личное дело, почти клеймо на лоб, премия — тю-тю, общественное порицание, и прочие прелести.
Слава Богу, что беспартийные, не смог черт в коммунистические сети нас заманить, а заманил бы, тогда нам сейчас хана бы настала. Партийные в таких приключениях больше страдают, так их на партийных собраниях проутюжат, хоть в петлю лезь. И самое обидное, что судят пьяниц пьяницы, у всех рожи опухшие и языки белые. Сами, вроде, красные, а языки белые. Странное сочетание, даже в некотором роде подозрительное.
Плевать на коммунистов, демократов и прочую приблуду. Нам-то что с Тим Тимычем делать, беспартийным алкоголикам? Крути не крути, а дело нешуточное. Я как грохнусь на колени и руки к лейтенанту простираю, как к святой иконе: «Простите!» И даже слезу из одного глаза умудрился выдавить. Тим Тимыч, молодчага, колдунью на землю аккуратно поставил и тотчас рядом со мной со своей высоты на колени рухнул. И тоже к милиционерам руки простер: «Простите, капитан! И вы простите нас, товарищ лейтенант!» Ну, Тимыч, молодец, грамотно их в звании повысил. А я и не догадался.
Милиционеры явно растерялись от такой самодеятельности. Видать не часто перед ними на колени падают. Говорят нам, чтобы встали, не позорились и их не позорили. А и правда, на нас прохожие оборачиваются и головами качают. И непонятно кого осуждают, то ли нас, то ли милиционеров. Это их дело — проходите мимо, вас это не касается. Отвечаем мы со слезами на глазах, что не встанем, хоть убейте, не встанем, если не простят. И жалобно скулим, что нас выгонят с работы, а на нас неработающие жены, детишки мал-мала меньше, да еще престарелые родители впридачу. И все мы непременно погибнем от позора и нищеты. И наша судьба в их руках.
Менты переглянулись и сизоносый лейтенант-капитан, надо признать, с хорошим и добрым лицом, незло так махнул рукой: «Ладно, на первый раз прощаем. Вставайте». Мы поднялись и все благодарим: «Спасибо! Огромное спасибо!» Менты, извиняюсь, не менты, а наши советские доблестные и гуманные милиционеры, сели в машину и уехали. Мы, конечно, не ожидали, что так легко отделаемся, но повеселели однако. Решили добить эту проклятую колдунью. Тим Тимыч запрокинул голову, засунул горлышко бутылки в пересохший от переживаний рот и сделал первый глот. И тут…
Второй раз за утро нас парализовало. Представьте: я стою, разведя руки и разинув рот, а Тим Тимыч с задранной к небу бутылкой, прикушенной намертво зубами. Истинный горнист с аллеи Дворца Пионеров. И никак не повернется язык назвать его Тимофеем Тимофеичем, скорее Тимохой с барабанного завода. Ошарашила нас машина, та самая, милицейская, бобик проклятый. Как выскочит из-за угла, сволочь, да еще задом, да как тормознет с визгом напротив нас. Передняя дверца отворяется и знакомый наш, сизоносый лейтенант-капитан манит нас пальцем, мол, подите-ка сюда, этакие-разэтакие.
Как нашкодившие бобики, пошли мы на этот палец мелкими шажками, уменьшившись в размерах, согнувшись и опустив головы. И запели старую песню: «Простите! Больше не повторится». Сидевший за рулем сержант-лейтенант заржал, а сизоносый изрек: «Вот гляжу на вас, вроде нормальные мужики. А ни стыда, ни совести. Клоуны, етить вашу мать!» Мы уж собрались лезть в машину, поняв что со всех сторон в дерьме, но заднюю дверь нам никто не открыл. И мы не стали торопить события. Не нам же самим эту дверь открывать, это примерно как приговоренному к повешению самому себе петлю накинуть да табуретку из под ног выбить. До такого самообслуживания мы еще не дошли. Пусть откроют, а мы тогда влезем. Тут лейтенант-капитан и говорит нам: «Хотя вы самые настоящие говнюки, я не привык менять свои решения. Простил — так простил. Вон отсюда! И не попадайтесь мне больше на глаза».
Мы клятвенно пообещали не попадаться ему на глаза и исчезли. Недопитая бутылка при нас, да еще одна в кармане — все хорошо, что хорошо кончается. И жить хорошо, и жизнь хороша, а в нашей буче, боевой-кипучей, и того лучше. Такие вот дела.
Вот слушайте, я уж не первую байку вам травлю. И все время то про ментов, то про пьянки, то про драки. Как будто жизнь наша только из этого и состояла. А я вам скажу: нет, не только из этого и даже далеко не из этого. И трезвые мы в основном были, и учились не кое-как, и работали на совесть, и любили по трезвой, с цветами, стихами и прочими сладостями. Как сказал наш любимый Александр Сергеевич: «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты». Лучше и не скажешь. И хотя дамочка эта была обыкновенной блядью, в века вошла «ангелом чистой красоты». Ну это не про нас. Мы не ангелы, но в чувствах тоже кое-что понимаем. Впрочем, все это лирика, пора и о прозе жизни поговорить.
Тим Тимыч, скажу я вам, классный был специалист, и его, естественно, ценили на работе. Да и я, чего скромничать, грамотен был до некуда, со мной тоже считались и уважали. И пусть иногда были мы под хмельком, но исполняли свои обязанности на все сто. А это как раз и ценится начальством. Трезвый болван — он и есть болван. Толку от него никакого. Если только на каком собрании его на трибуну вытолкнуть, чтобы нес всякую околесицу, от которой ум за разум зайдет. Или на выставке антиалкогольной его показывать, как экспонат. Да и то, у многих мысль придет, что не пьет экспонат потому, что болван. Правда, бывают в жизни и исключения. Вот Лев Николаевич не пил, не курил, по бабам не таскался, а сидел и писал на бумаге всякие закорючки — и стал великим писателем. Эх, Лев Николаевич, хватит праведника из себя изображать, покуролесил ты по молодости на славу. Пил до белой горячки, курил нещадно, по бабам таскался. Я не в осуждение, живой человек, всего хочется попробовать. А то, что завязал с беспутной жизнью — молодец. Так держать. А вот еще один трезвенник, последний из могикан, вождь наш эсэсэровский, Михаил Сергеевич. Не пил, не курил, налево не ходил, а оказался болваном, болваном из болванов, если не сказать хуже. Просрал, сука, великую страну, по которой мы по сей день плачем. Пьянству, конечно, бой, но не до боя посуды. Такие вот дела.
Все хорошо, что хорошо кончается. А конца, похоже, и не видно. Тогда можно я про себя немножко расскажу? Не слышу ответа. Полное молчание. А
